I
Вопрос о значении и роли в общей истории России колониальных движений отдельных ее народов принадлежит к числу наименее всего изученных в нашей исторической науке. Между тем, только при учете их влияния можно действительно понять и полно объяснить многое в общем ходе русского исторического процесса. Прежняя историография, в лице основных своих представителей, совсем почти обходила этот вопрос. По крайней мере, до самого недавнего времени, даже после Октябрьской революции, изучение истории отдельных националов и их восстаний против гнета царской России оставалось уделом местных краеведческих организаций, которые, естественно, не могли дать этому вопросу пи надлежащей постановки, ни тем более сколько-нибудь удовлетворительного его разрешения. В результате, современный исследователь этих народов оказывается в большом затруднении, напоминающем положение, в котором находилась русская историческая наука при постановке первых своих проблем в начале прошлого века. Мало этого, не выявлены и не собраны даже основные исторические материалы по многим народностям, и работу приходится по существу начинать сначала. Также неясен и совсем не разработан такой важный момент в истории отдельных националов, как их социальный строй на различных этапах исторического развития, без чего невозможно дальнейшее исследование. И как много вместе с тем успело накопиться даже около общей фактической истории этих колониальных народов всяких исторических недоразумений, значительной путаницы понятий и, наконец, просто небрежностей в самом обращении с фактами. За редкими исключениями авторы многочисленных работ и статей по окраинной истории не считали для себя обязательным обращаться к первоисточникам и обычно, слепо повторяя своих предшественников в их передаче и освещении фактов, делали последние хотя и необоснованной, но прочной исторической традицией, от которой не освободились еще и новейшие исследователи. Вот почему всякое повое изучение поставленной в этой области темы обязательно должно итти через критическое преодоление этих традиций и строиться прежде всего на основе первоисточников. Дальнейшее изложение, ставящее себе задачей анализировать социальные отношения Башкирии в XVII и первой половине XVIII вв. и дать общий обзор и характеристику башкирских восстаний в этот же период, и исходит в своем построении из этих двух положений. При этом, кроме использования новых, помещаемых в настоящем издании, материалов, мы широко привлекли также и прежние публикации исторических документов, часто весьма ценные по своему содержанию, но остававшиеся нередко вне поля зрения прежних исследователей.
В числе положений, прочно освоенных прежней исторической традицией и до недавнего времени не вызывавших никаких возражений, было утверждение, что башкиры, как и другие кочевые и полукочевые народы, жили в XVII—XVIII вв. в условиях родового строя, которым и определялись все их общественные отношения. Между тем, уже первые новейшие исторические работы в области наблюдения над особенностями социального уклада кочевых народов показывают всю относительность значения родового начала в их жизни, которая строилась совсем на других основаниях; при наличии их родовой порядок в целом являлся только своеобразной внешней оболочкой, прикрывавшей в кочевых условиях фактически начавшееся классовое расслоение общества.1 Ближайшее рассмотрение сохранившихся, правда, не всегда в достаточной полноте, исторических материалов, касающихся башкирского народа, также приводит к заключению, что в ХVII I первой половине XVIII вв. мы встречаемся в Башкирии со сложными общественными отношениями, никак не укладывающимися в рамки родового строя; при наличии внешне сохраненной родовой оболочки здесь перед нами далеко ушедшие феодализирующие процессы уже классового общества.
Не ставя себе целью дать в настоящем очерке исчерпывающий анализ башкирских Общественных отношений в рассматриваемый период, постараемся, насколько позволяют наши источники, вскрыть все конкретные особенности общественного устройства башкирского народа в XVII— ХVIII вв. При этом остановимся прежде всего на выяснении общих экономических условий, в которых проходили все интересующие нас процессы. Здесь с самого начала приходится рассеять одно прочно сложившееся заблуждение, что на всем протяжении изучаемого нами периода башкиры оставались при одном и том же застывшем и однообразном — кочевом, скотоводческом хозяйстве.
1Ср. П. Погорельский и В. Батраков. Экономика кочевого аула Киргизстана. М., 1930 г.; А. Якубовский. Феодальное общество Средней Азии и его торговля с Восточной Европой в X—XV вв. Тр. ИАИ Акад. Наук СССР. Мат. во истории народов СССР, вып. 3, Л., 1932 г.; С. Асфендиаров По поводу статьи «Краткий очерк образования и развития казахов». Весь Казахстан на 1931 г.; «Большевик Казахстана» 1932 г.. № 6; Г. 3. Минкин. О феодализме в Калмыкии. «Революционный Восток» 1933 г., № 1; С. В. Киселев. Разложение рода а феодализм на Енисее. Изв. ГАИМК, вып. 65, Л., 1933 г.
В действительности же оказывается, что в течение всего этого времени этот кочевой образ жизни постоянно эволюционировал в сторону полукочевого скотоводческо-земледельческого быта и даже в начальный, доступный нашему наблюдению момент не был вполне выдержанным и однообразным. Так, еще в начале XVII века, как видно из книги Большого Чертежа, башкиры промышляли не только скотоводством и звероловством, занятиями, друг с другом тесно связанными у кочевников, но практиковали также широко бортничество и рыбную ловлю; последние промыслы, естественно, ограничивали размах первоначальных кочевий и рано заставляли подумать об иных формах общежития, чем те, какими были первые легко переносимые с места на место кочевые аулы или «деревни». И если та же книга Большого Чертежа не знает еще у башкир никаких земледельческих занятий, отмечая, что «пашни они не имеют»,1 то со второй половины XVII в. мы встречаемся в других документах с рядом указаний на частичное существование в это время у них и порядка заготовления сена для скота, и применения посевов сельскохозяйственных культур — хлеба, хмеля и овса. «А той де Ногайской дороги все башкирцы», читаем мы, например, в сказке служилых иноземцев, ездивших в 1675 г. в башкирские волости с торговыми целями, «пашню пашут и хлеб сеют по старым Своим зимовьям и хоромы строят».2 Из общего содержания документа выясняется, что эти известия одинаково относятся как к башкирам Минской, так и Бурзян-ской волостей. Имеются одновременные известия о частичном переходе к сенокошению и земледелию на призимовочных территориях и у башкир других районов, кочевавших, например, по рр. Синаре, Чусовой и вообще около русских сибирских слобод; здесь встречаются указания даже на наличие у них целого «домового завода»: кос, хомутов и сум.3
Одновременно, на ряду с Легко переносимыми с места на место летними кошами-юртами, в 5—20 юрт, у башкир, не позднее конца XVII в., появляются и более прочные поселения на призимовочных участках, аулы с количеством, повидимому, в среднем около 30 дворов.4 Процесс этот, постепенно приведший к установлению полуоседлого быта, растянулся на несколько десятилетий, и в основном закончился к половине следующего XVIII века; его конечные результаты и наблюдал, повидимому, в свое время И. Г. Георги. На основании его показаний, сопоставленных с отрывочными сведениями других более ранних источников, можно воссоздать до некоторой степени и остальные характерные черты башкирского хозяйства в течение рассматриваемого нами периода. Так, это сопоставление
1 Книга, глаголемая Большой Чертеж, изданная по поручению имп. общ. ист. и древн. Росс. действит. чл. Общ. Г. И. Спасским, М., 1846 г., стр. 147.
2 Материалы настоящего издания, отд. II, № 71. ДАИ, т. VIII, стр. 35.
3 Мат. наст. изд., отд. II, № 41, 75. АИ., т. V, № 87, разд. V. Ср. также данные грамот 1632 г. и 1701 г. о сенокосных угодьях и пашенных землях у башкир Осинской дороги, Гайнинской волости. Труды Перм. учен, архив, ком., вып. III, Пермь, 1896, стр. 82—83.
4 Мат. наст. изд., отд. I, № 15.
...... остались страницы 6-65
- Войдите или зарегистрируйтесь, чтобы оставлять комментарии