Без нее сиротеет и рвется душа...

...Без тебя сиротеет и рвется душа...
(лирическая повесть-исповедь)

Я родился в Уфе, в этом городе, тихом и скромном,
Я привык к нему и его у меня не отнять.
Сколько лет я хожу по нему, как бродяга бездомный,
Сколько лет суждено мне ходить по нему и вздыхать?
Боже, как я люблю двор, где вырос и улицу,
Без нее сиротеет и рвется душа!
Здесь впервые о жизни своей я задумался,
Здесь спокойней и проще, и легче дышать.

В жизни каждого человека наступает минута, когда прожитые мгновения, прежде разбросанные по уголкам памяти, вдруг обнаруживают между собой поразительно устойчивую связь и, складываясь воедино, образуют общую картину впечатлений, радостей и огорчений, стремлений, надежд, потрясений, которая и есть твоя собственная жизнь. Как важно в тот момент понять и, примирившись c отпущенной судьбой, принять все, как есть. Вот и у меня подошла такая минута.
Я благодарен родителям - матери, Нине Алексеевне Овчинниковой, человеку редкой душевной доброты, и отцу, Леониду Яновичу Крулю, прекрасному, тонкому художнику, за то, что они нашли в себе силы, мудрость и терпение не вторгаться без надобности в заповедное пространство, именуемое детством, - именно оттуда, из тех смутных безмятежных лет мои воспоминания. И, конечно, же низкий поклон старшему брату Володе и друзьям по двору - Сашке Ларионову, Салавату Хафизову, Андрею Маслову, Ромилю Сираеву, Мише Люфтику, Абузару Магасумову, Владику Бенину и другим, с кем я провел незабываемые годы своего детства.

Первая гроза

Как неожиданно и быстро потемнело! Только что неумолимо палило солнце и горизонт радостно-ярко бил в глаза, удивляя неестественно-чистой и бледной голубизной, тишина и спокойствие, разлитые повсюду, обещали жаркий и сухой праздничный день и вдруг все переменилось - подул ветер, обеспокоенно зашумели деревья, все небо заволокло тучами и в опустевшем, пыльном городе разразился настоящий ливень, июльская гроза. Крупные, частые капли гулко застучали по железным крышам притихших домов, зазвенели по оконному стеклу и по еще теплому асфальту хлынули мутные, вихрящиеся потоки воды. Случайные прохожие, оказавшиеся в этот час на улице, разбежались, попрятались кто куда, спасаясь от невесть откуда взявшегося дождя. Несколько человек укрылись под ажурным чугунным навесом, некогда украшавшим теперь уже заколоченный парадный вход в старинный двухэтажный особняк, и бурно обсуждали приключившееся с ними событие. Среди них, чуть в стороне, худой, задумчивый мальчик, сжимающий в руке авоську с булкой белого хлеба. Для него это первая в жизни гроза, которую он до сих пор не может забыть. Вокруг бушевала, бесновалась неукротимая стихия, словно все природные силы, в диком восторге вырвавшись на свободу, затеяли шумную, нескончаемую пляску, а он все стоял и зачарованно смотрел, вздрагивая и пугаясь при каждом ударе молнии.
Неужели это был я? Кто мне объяснит эту странную способность памяти снова и снова возвращаться к тому забытому, мелькнувшему на миг и пропавшему навсегда, времени, именуемому детством, когда мы, бестолковые и наивные, словно слепые котята, предоставленные на милость окружающим, тыкаемся в разные стороны, не понимая, кто мы и зачем появились на этот свет.
Дождь закончился внезапно, как и начался - из-за туч выглянуло солнце, отражаясь в лужах и промытых оконных стеклах, обновленный город засиял первозданной красотой и воздух наполнился необычайными, ликующими запахами и ароматами, какие бывают летом после грозы и только в детстве.

Сад на Случевской горе

Любимым местом моего отдыха в детстве, вобравшим самые ранние, неосознанные впечатления, был сад Салавата Юлаева, тот самый, который сейчас почему-то называется именем Н.К.Крупской. Прежнее название кажется мне более оправданным, может, потому, что оно было для меня первым, может, потому, что к нему, по самому краю горы, петляя и извиваясь между лепившимися друг к другу кособокими домишками, сверху сбегала узенькая кривая улочка Салавата. В тридцати метрах от входа в сад, в одноэтажном дощатом бараке, жила бабушка Оля с дядей Стасей и мы всей семьей ходили к ним на праздники. Обычно это случалось два раза в год - на Пасху и на Рождество. Собиралась шумная компания родственников, пили, ели, веселились и плясали под хриплый патефон. Комната была крохотная, народу набивалось много и детей отпускали погулять, чтобы не мешали взрослым. И мы убегали в сад.
Сад был замечательным - расположенный на высоком, круто спускающемся вниз, берегу реки Белой, он являл собою органичное соединение изящной парковой культуры и редкого по красоте пейзажа. Первые его организаторы сумели почувствовать и сохранить обаяние местности, засадив холмистое пространство вперемежку дубом, сосной, березой, кустами белой и розовой сирени, и проложив между ними аккуратные, посыпанные гравием, дорожки, которые, кружа в тени сросшихся деревьев, неизменно приводили к прохладной воде. Деревянные беседки, искусно спрятанные в разных уголках сада, словно сторожевые дозорные башни, прекрасно оттеняли живописную панораму - с них открывался захватывающий вид на бескрайние забельские дали. Но главным приобретением парка, его визитной карточкой, был так называемый "висячий" мостик, подвешенный на стальных канатах и соединивший между собою два неприступных скалистых холма. Нет большего счастья для мальчишки, чем стоять на нем, прыгая и раскачиваясь, с волнующим трепетом в груди ощущая под собой пугающую пропасть.
Вдоволь наигравшись в догонялки и прятки, мы веселой гурьбой сбегали к реке смотреть, как тупоносые катера упрямо тащат против течения тяжело нагруженные песком баржи, отчаянно сопя и разрывая воздух пронзительными резкими гудками. Долго потом расходились по воде громадные волны, пенясь и чавкая, захлестывая одинокие рыбацкие лодки, и, теряя прежнюю мощь, в конце концов припадали из последних сил к неровному, в гальках, берегу. В эти минуты мы особенно любили бросать в воду плоские камешки, соревнуясь, у кого сколько получится всплесков и чей камешек продержится дольше. А на небе ни облачка, погода - благодать и ощущение безграничной свободы и счастья переполняло нас. Вот так же, еще до войны, бегал по этим косогорам и мой отец, беспокойный выдумщик и озорник, страстно влюбленный в уфимскую природу, только тогда сад назывался Случевским, и напротив него, возле Оренбургской переправы, еще гордо стояла каменная Троицкая церковь и густой, благодушный гул колоколов слышен был по всей старой Уфе.
Время беспристрастно кладет свою печать - нет уже Троицкой церкви, и на месте переправы вырос красивый автодорожный мост, стальное полукружье которого, взлетая и растворяясь в прозрачно-голубом небе, давно стало приметой новой, растущей столицы. Сад же понемногу приходит в запустение - ветшают и разрушаются беседки, не в силах противостоять натиску цивилизации, засоряется и редеет некогда пышный зеленый массив, нуждающийся ныне в серьезном уходе, но висячий мостик все так же привлекает повышенное внимание детворы и альпинистов, избравших обрывистые склоны для своих тренировок. Белая оделась в новую набережную и извилистая шоссейная лента бесцеремонно вторглась, замелькала у подножия присмиревшего холма, отрезав сад от реки и лишив его естественного выхода к воде. Случевская гора потеряла былую привлекательность, куда-то ушло, пропало ее прежнее обаяние и только отлитые из добротного каслинского чугуна, торжественные ворота на роликах напоминают о красоте и величии одного из первых и любимейших горожанами мест отдыха.

Воскресенская улица

Летописи гласят - в Уфе в прошлом веке насчитывалось свыше двадцати церквей, действовали три мечети, была своя синагога и один католический приход. При приближении к городу со стороны Оренбургского тракта задолго до плашкоутного моста был особенно заметен Воскресенский кафедральный собор, золоченые купола которого переливались и звеняще играли в лучах ослепительного солнца. Снизу, от Нижне-торговой площади, шумно расположившейся у речной переправы, оставляя справа Троицкую церковь и теряясь в благоухающей зелени, к нему вела тихая и спокойная улочка, которая так и называлась - Воскресенская. После обедни, по праздничным дням, здесь собирался и степенно отдыхал в тени деревьев простой люд, ремесленники, купечество и фабричные служащие. Неподалеку от церкви, в шестистах метрах от нее, разместилась соборная мечеть, и доносившийся сюда перезвон колоколов не мешал муэдзину отправлять свой религиозный долг. Это соседство отражало вековое единство двух народов - пришлого и коренного, и говорило внимательной душе больше, чем не так давно выстроенный по официальному заказу монумент дружбы. В Уфе, как во всяком другом провинциальном городе тогдашней России, было намешано достаточно всякого народу и они умели жить сообща.
Словно гнилой смерч, пронеслась по стране большевистская революция, основательно задев и наш город. В тридцатые годы собор снесли. Кому это было нужно, сейчас трудно сказать, но Уфа осиротела, лишившись своего самого большого культового сооружения. Говорят, во время богослужения он вмещал более двух тысяч верующих и в нем пел Федор Шаляпин. Что из того! - прошлого не вернуть, как не войти дважды в одну и ту же реку, и Воскресенская улица больше не ведет к храму.
Всякий раз, когда мы шли к бабе Оле, а путь лежал через бульвар Габдуллы Тукая (нынешнее название Воскресенской улицы), я бросался искать "солдатиков" - уличных тараканов, прозванных, по-видимому, так за ярко-красную окраску, напоминающую чем-то униформу стрельцов петровского времени. Солдатики селились в расщелинах фундамента частных домов и, забыв про осторожность, торопливо бегали взад-вперед по тротуару, совершая одним им понятную каждодневную работу. За этим занятием я и заставал их, садясь на корточки и таская солдатиков в кулак с тем, чтобы враз высыпав на землю, скомандовать - Шагом марш! Но непослушные солдатики, не дожидаясь команды, бежали врассыпную, кто куда, скрываясь от докучливого хозяина. Устав от бесплодных тренировок и понаблюдав напоследок за солдатиками, я вставал и весело напевая, вприпрыжку догонял далеко ушедших вперед родителей и брата.
Такой осталась в моей детской памяти эта улица, которая начинается теперь с улицы Благоева, прежде носившей имя Случевского переулка, и, поднимаясь, обрывается за Губернаторским домом, где с послевоенных времен разместилась городская поликлиника.

Ушаковский парк

В детстве мне больше всего хотелось побывать в цирке. Одно это слово завораживало, заставляя волноваться и трепетать, и в голове проносились самые невероятные фантазии, будоража хрупкое и неустойчивое воображение. Когда цирк приезжал в наш город, о чем с каждого угла кричали яркие, красочные афиши, я буквально не находил себе места, наседая на отца с просьбой сводить меня на цирковое представление. И вот мы уже идем по улице Ленина, проходим шумное, звенящее трамвайное кольцо, двухэтажный "Детский Мир", всегда казавшийся мне огромным и необъятным, парикмахерскую, куда меня отправляли насильно стричься под полубокс, оперный театр, тенистую аллею с бюстом Пушкина, и завидев издали высокий брезентовый шатер, я подпрыгиваю и хлопаю в ладоши - Ура! Цирк приехал!
Отец рассказывал позднее, что после каждого представления я убегал к клеткам с экзотическими животными и не смущаясь резкого, неприятного запаха, подолгу простаивал там, рассматривая львов, тигров, слонов и мартышек. Ему стоило большого труда оторвать меня от этого занятия - я капризничал и упрямился, и только когда сгущались сумерки и цирк закрывался, размазывая по щекам слезы, я вынужден был подчиниться.
Так состоялось мое знакомство с парком Матросова, где позади деревянного кинотеатра "Идель" на ровной травяной площадке и раскидывал свой шатер, взлетая в небо, кочующий цирк Шапито.
Мне кажется, я так хорошо знаю этот парк, что хоть сейчас могу пройти по нему с завязанными глазами - прогуляться по его нешироким аллеям, вдохнуть аромат вековых деревьев, посидеть на террасе милого сердцу летнего кинотеатра. Где-то далеко спешит, суетится, гудит встревоженным ульем город, а здесь тихо и спокойно, неторопливо и ровно текут фонтанчики, бранятся привычно воробьи и словно время остановилось и замерло. Невозможно не проникнуться этим настроением, уже самый вход, торжественный и великолепный, настраивает душу на особый лад. А посреди парка, в самом центре, на возвышении - детская фигурка Матросова в минуту отчаянной смелости, в шинели, каске и с автоматом в руках. И у подножия памятника - цветы, цветы, цветы...
Вся моя студенческая жизнь прошла в этом парке, здесь мы бегали зимой на лыжах, сдавая физкультурные нормативы, ходили пестрой, праздничной толпой на первомайские и ноябрьские демонстрации, сидели по вечерам в уютном кафе с друзьями и, казалось, пройдут года, десятилетия, а парк, старинный и вечный, будет все так же радовать взор и прятать влюбленных под своей густой, зеленеющей листвой.
В восьмидесятые годы, предчувствуя большие социальные перемены, городские власти начали беспримерную в истории парка реконструкцию, обернувшуюся на деле его уничтожением. Поговаривали, что парк хотели назвать именем Шакирова, тогдашнего первого секретаря обкома, и в центре предполагалось поставить его бюст, за "особо выдающиеся заслуги" перед державой. Не хватило малого - второй звезды героя соцтруда, дающей право на увековечение - и замысел провалился. То, что осталось от парка и носит теперь почему-то имя Ленина, никак не укладывается в это понятие, скорее, это сквер, от английского слова square, что означает площадь, площадку, или по-нашему пустырь, ибо разрушены неповторимого своеобразия парадный вход, кинотеатр "Идель", летнее кафе, уютные, милые фонтаны, и, что печальнее всего, узорные чугунные ворота каслинского литья на заднем фасаде парка. Восстановленный по требованию общественности на прежнем месте памятник легендарному уфимцу ничего не добавил к облику пустующего ныне места отдыха, насквозь продуваемого ветрами, дымом и копотью проходящих мимо машин и автобусов.
Мог ли подумать губернатор Ушаков, затеявший первый в городе публичный парк, что его детище будет так быстро и безрассудно разрушено? Думал ли я, что от мест моего детства, связанных с этим парком, через тридцать лет не останется ничего?
Шумят вековые деревья, устало вздыхая, качают седыми головами, словно спрашивают: - А что же с нами будет? Что будет дальше?
Мне нечего им ответить...

Ряды на Торговой площади

Ничего не было слаще в моей жизни и сытней жареных пирожков с ливером, которые я покупал у торговок на базарной площади. Когда мне удавалось заполучить монетку в десять копеек, я, выслушав мамины наставления, как надо переходить улицу, непременно бежал к базару, размещавшемуся тогда на улице Маркса, напротив универмага. Полная, улыбающаяся женщина в засаленном белом халате брала мой гривенник, тут же протягивала сдачу и ловко орудуя вилкой, доставала из бака два нестерпимо горячих пирожка, которые, обернув в бумагу, подавала мне. Отойдя в сторону, я, обжигаясь и набивая рот приятной комковатой массой, мгновенно проглатывал один пирожок, второй же гордо нес домой, откусывая по небольшому кусочку и разглядывая по пути витрины магазинов.
Потом базар убрали, перенесли в новое здание Центрального рынка, отстроенного на пустыре за стадионом "Труд", и пирожки с ливером куда-то исчезли. Вместо них появились пирожки с мясом, но они уже были не так аппетитны, как прежние, вкус которых навсегда остался на языке.
На месте базара в скором времени выросло административное классическое здание, в котором разместился сначала авиационный техникум, а затем и институт, сразу развивший бурное строительство. В семидесятые годы, годы моей учебы, авиационный институт насчитывал четыре корпуса, а ректор уже вынашивал дальнейшие планы грандиозного расширения. У меня сохранилась выпущенная для абитуриентов брошюра, на задней обложке которой изображен макет студенческого городка. Целый квадрат улиц от Маркса до Ленина и от Коммунистической до Пушкина предполагалось превратить в строительную площадку и участь старых домов, попавших в зону строительства, была предрешена. У нас, студентов, это вызывало чувство восторга и гордости за Alma mater и никто не задумывался над тем, что сносу подлежали и торговые ряды, приютившие в своих стенах хлопчатобумажную фабрику. История старой Уфы тогда мало кого волновала, больше беспокоились о недавнем революционном прошлом.
К счастью, проект был осуществлен лишь наполовину и ряды остались нетронутыми. Хотя, как сказать, в неменьшей степени их разрушало безжалостное время. Когда фабрика обрела новое пристанище и выехала, взору горожан представился жалкий, подавленный вид - деревянные балки сгнили и покосились, крыша провалилась, широкие окна, продуваемые насквозь ветром, были заколочены досками. В 1987 году, зимой, группа энтузиастов сделала первую вылазку по осмотру полуразрушенного здания. Оказалось, его можно восстановить - фундамент и стены были еще в хорошем состоянии.
Ставшие на некоторое время регулярными субботники и вышедшая в "Ленинце" нашумевшая статья о судьбе торговых рядов ("С историей не расставайтесь!", 5.03.87), кажется, сдвинули дело с мертвой точки - городское отделение ВООПИК наконец-то, под нажимом общественности, заинтересовалось старейшим в городе памятником. Был объявлен конкурс на лучший архитектурный проект реставрации рядов, в городских газетах замелькали сообщения о возможных источниках финансирования, однако вскоре опять все смолкло и о торговых рядах забыли, забыли настолько, чтобы они разрушились сами окончательно.
Городские торговые ряды в том виде, в котором они дошли до наших дней, были построены в начале ХIХ века по проекту Вильяма Гесте. Нижняя торговая площадь, расположившаяся возле Троицкой церкви, поблизости от плашкоутного моста через Белую, уже не удовлетворяла растущие потребности губернского города и поэтому решено было устроить главный торг наверху, на горе. Остановились на опробованной во многих городах, распространенной планировке, когда выстроенные прямоугольником мануфактурные и съестные лавки имели свободный доступ к размещенным внутри многочисленным складам и лабазам, чем обеспечивалась успешная, бесперебойная торговля. Для строительства выбрали пустовавшее место в центре города, между Базилевской и Александровской улицами. Обычная гражданская постройка, без каких-либо архитектурных излишеств, она быстро стала любимым местом горожан, где по ярмаркам собиралось до десяти тысяч посетителей.
Сегодня торговые ряды восстанавливаются, точнее, строятся заново при участии турецких строителей, приобретая красивые, законченные формы. Такими привлекательными они никогда не были. Вероятно, через год-два ряды будут построены и уже никогда нашим потомкам не увидать старых добротных каменных стен, дышащих историей.
- Пап, а почему они все разрушают?
Вопрос девятилетнего сына застает меня врасплох.
- Во-первых, не они, а мы, а во-вторых...наверное, чтобы построить еще лучше, еще краше.
- А мы, что, богатая страна, такая, как Америка?
Мы идем с сыном по внутреннему двору рядов, засыпанному кирпичом, битым стеклом, повсюду разбросаны горы мусора и холодный, резкий ветер упрямо бьет в лицо - на календаре вторая половина восьмидесятых годов, разгар перестройки. Я рассказываю сыну об Уфе, то, что было известно из официальных источников, и он снова пристает ко мне с вопросом:
- А можно, я возьму с собой этот камень? Смотри, какой красивый, - и он поднимает с земли бурый, почерневший от времени, плотный обломок кирпича.
- Ну куда он нам, затеряется.
Я смотрю, как сын бережно отряхает находку, разглядывая сохранившееся, едва заметное клеймо, и на душе становится немного теплее и так хочется пожелать ему удачи - пусть его поколение ничего не разрушает, а только строит, не отбрасывает, а присоединяет, не ругает бездумно и напропалую, а думает, как бы продолжить - так надоело начинать все заново.

Две бабушки

Жаркий, бесконечно жаркий июльский день, пот крупным градом бежит со лба, за окном надрывно и беспрестанно звенят трамваи, а по комнате разливается густой запах горохового супа, который, не усидев в кастрюле, предательски лезет через край. Вокруг обеденного стола хлопочет, всплескивая поварешкой и возвращая беспокойный горох на место, бабушка Софья. Рядом на стуле сижу я, мне десять лет и я жду окончания привычной церемонии, чтобы получить положенное - свои пятнадцать копеек на кино. В "Родине" идет фильм "Горные мстители", а денег у меня нет. Отец уехал в командировку, у мамы не допросишься, значит, остается один вариант - баба Софья. Я знаю, она обязательно даст, даже если это ее последние деньги и поэтому не волнуюсь.
- Сейчас Сережа, сейчас будем обедать - твой любимый гороховый суп.
- Баба Софа, я не хочу есть, жарко.
- Ну и что же? Есть все равно надо, как же не есть. Ты чего так сморщился, зуб болит?
По правде сказать, сморщился я от предстоящей трапезы, придумывая на ходу, как бы ее избежать.
- Через полчаса в "Родине" кино начинается, - как бы невзначай сообщаю я.
- Ну и хорошо, ты еще успеешь поесть,- успокаивает меня бабушка.
- Ну, бабушка, не хочу я есть, пить я хочу.
- Ах ты, господи, - и она, бросая все, спешит на кухню. Я встаю со стула, подхожу к раскрытому окну и с любопытством заглядываю вниз - высота притягивает и пугает меня. Я никак не могу понять, как это получается, что люди, машины, лошади выходят такие маленькие, крошечные, вроде спичечного коробка, а я по-прежнему большой и высокий. Все двигается, бурлит, перемещается, словно кто-то водит их за собой - прямо, как в кукольном театре!
- А вот и вода, - бабушка ласково смотрит на меня, вся светясь от радости, и я через силу, неохотно пью.
- Я пойду, баба Софа, опоздаю.
- Подожди, я денег тебе дам.
Вот оно, счастье - получение заветной монетки в двадцать копеек и поцеловав бабушку, я кубарем скатываюсь с пятого этажа по старой каменной лестнице и бегу, бегу по шумной улице, наскакивая в спешке на прохожих, бегу туда, где сейчас будут показывать мой любимый фильм, ура!!!
Бабушка Софья была необыкновенно доброй женщиной, хотя ее частенько подводила рассеянность. Казалось, она отдаст все, что ни попросишь, ей совершенно ничего не было жалко, отсюда быт ее не отличался особой организованностью. Каждый раз, заходя в комнату бабушки, я заставал одну и ту же удивительную картину - вещи и одежда лежали на кровати, стульях, комоде, на столе возвышалась гора немытой посуды и посреди всего этого бегает, суетится растрепанная хозяйка в халате на одну-две пуговицы. Завидев меня, она тут же переключала на меня свое внимание - внуки были у нее всегда на первом месте (наверное, как у всякой другой бабушки). У нее рано проявилась близорукость и, будучи на пенсии, она работала секретарем-машинисткой в Кировском нарсуде. Как-то в пятом классе я тайно отдал ей первые стихи, сгорая от нетерпения поскорее увидеть свои "шедевры" напечатанными. Получив через две недели желанные страницы, я забился в угол и разрыдался - такого количества ошибок не сделал бы и отъявленный двоечник.
Так безрезультатно завершилась моя первая самиздатовская попытка.
Когда с годами вдобавок к слепоте разрослась глухота, Софья Павловна была вынуждена оставить работу. Теперь она приходила к нам, почти каждый день, часам к двенадцати (за два часа до ухода мамы на стадион "Труд"), выносила мусорное ведро и в задумчивости садилась на диван - тихая, застенчивая, болезненно-худая, как высохший осенний листок. Я расспрашивал ее о прошлом, она отмахивалась от моих вопросов и только когда под праздник мы с Володей брали гитару, она оживала и просила спеть "Землянку". Стихи Суркова, еще не положенные на музыку, ходили из окопа в окоп, переписываясь по множеству раз от руки, и именно они были вложены майором Овчинниковым в последнее, прощальное письмо с фронта, навсегда оставшееся в памяти жены.
Бабушка Софья слушала очень внимательно, восторженно замирая и вскидывая седую голову, наклоняла ее к певцу, чтобы яснее расслышать слова, которые, впрочем, знала наизусть, и на ее слепнущие, белесые глаза понемногу накатывалась одна слеза за другой.
Бабушка Оля, вторая моя бабушка, по отцу, была строгой, работящей и набожной женщиной. Она жила возле реки, в дощатом бараке у Случевского парка, и два раза в год (на Пасху и на Рождество) мы ходили к ней всей семьей. Крохотный стол в небольшой комнатушке был весь уставлен снедью - тут и пироги с рыбой (кости из которой никогда не вынимались), с луком и яйцом, с творогом, всевозможные салаты, винегреты и неизменный, домашнего приготовления, праздничный кулич. У печки стояло ведро с колодезной водой, которую мы все любили пить, опуская в воду старинный деревянный ковш. Трапеза разделялась на две части - сначала кормили детей, а затем садились за стол взрослые. Однажды, задержавшись, я оказался за одним столом со взрослыми и мне предложили выпить, налили полную рюмку вина - кагора. Я, не долго думая, схватил рюмку и машинально, одним глотком выпил ее, так что сидевшая рядом мама не успела помешать мне. Все засмеялись, а баба Оля серьезно заметила:
- Смотри, Леня, пьет, совсем как твой отец.
Я смутился и выбежал на улицу.
Мне было трудно с бабой Олей - я уважал ее и немного побаивался. Взгляд ее цепких и ласковых глаз смотрел испытующе и это пугало меня, заставляя быть настороже. С годами наши отношения потеплели и мы сблизились - баба Оля подолгу и обстоятельно рассказывала о себе, о прожитой жизни. Я слушал ее рассказ и мне не верилось, как эта сухонькая, сгорбленная, с трудом передвигавшаяся старая женщина могла переломить судьбу и, бежав в Уфу из Елабуги в 1919 году от местных властей, сама устроила свою жизнь - в 28 лет вышла замуж и родила четырех детей, последнего, когда ей было уже 35 лет. Через пять лет мужа не стало, грянули голод, разруха, война, а на плечах малолетние дети, один их которых инвалид, ставший впоследствии художником, мой отец Леонид Янович Круль.
В середине семидесятых, когда Ольга Кузьминична перестала выходить на улицу и по этой причине уже не могла посещать баню (в бараке, разумеется, не было горячей воды), я по заданию отца брал легковое такси и привозил бабушку к нам, где в большой просторной ванной комнате ее заботливо мыла моя мама. Потом баба Оля долго сидела у нас, пила чай, отдыхала и к условленному часу, извещая о своем прибытии гудком, снова подъезжало такси и мы собирались в обратный путь. Как-то, в один из таких приездов, я обмолвился, что у меня есть пластинки с записями церковной музыки в исполнении знаменитой капеллы под управлением Юрлова. Баба Оля, заинтересовавшись, попросила разрешения послушать. Я включил проигрыватель и вышел, оставив ее одну. Спустя некоторое время, опасаясь, как бы чего не случилось (в комнате было слишком уж тихо) я осторожно открыл дверь и остановился, пораженный увиденным - над проигрывателем, склонив к нему маленькую седую головку, сидела, совершенно не двигаясь, баба Оля, а по комнате разлетались светлые звуки возвышенного песнопения - концерта N 24 Бортнянского.
- Третий раз слушаю - замечательно поют, - со слезами прошептала старушка.
Не умея управляться с проигрывателем, она догадалась переставлять головку звукоснимателя на начало и, не желая меня беспокоить, слушала опять все заново.
Двадцать лет, пока носили ноги, баба Оля пела в хоре Сергиевского собора, и особенное место в ее комнате занимал старый, послевоенного образца, радиоприемник, по которому она всегда слушала Ватикан. Незадолго до смерти она подарила мне нательный крестик своего мужа, поляка Яна Романовича Круля, и Евангелие.
Две жизни, два характера, две несхожих и вместе с тем близких по перенесенным испытаниям судьбы - мои незасыхающие корни. Когда мы с братом приходим к маме, гостим на последнем ее пристанище в Затоне, мы обязательно навещаем бабушек, оставляя на полузаросших могилах знаки внимания и нежности.

Борька

Я возвращался домой из школы. Стояла ранняя весна, повсюду еще лежал плотными сугробами грязноватый, кое-где чернеющий по краям снег, а мартовское солнце уже работало вовсю, подтапливая его и, превращая в потоки мутной воды, которые, разбегаясь по тротуару, образовывали вместе со снежной крошкой коварное, непроходимое месиво. Одетый по-зимнему - цигейковая шапка-ушанка на резинках, тяжелое цветное пальто с меховым отворотом и валенки с калошами - я шел, не разбирая пути и, кажется, уже промочил ноги. Дорога была знакомая, исхожена вдоль и поперек, и я задумался, как вдруг вылетевший на меня грузовик-трехтонка отчаянно завизжал тормозами и, обдав по пояс холодной, мокрой жижей, остановился.
- Тебе, что, мальчик, жизнь надоела?! - закричал высунувшийся из кабины водитель. Какие-то женщины выбежали на улицу, подхватили меня под руки и отвели на безопасное место, подальше от мостовой. Они наперебой спрашивали, как я себя чувствую, где я живу и не нужно ли помочь.
Я не знал, что им ответить. Однажды, вот так же задумавшись, я столкнулся с незнакомым мужчиной и едва избежал увечья. Он шел мне навстречу и нес на спине громоздкую, стальную раскладушку. Склонившись под тяжестью, он почти не смотрел вперед и тупой выступ пришелся как раз напротив глаза. Удар получился основательным - в минуту в глазах моих потемнело, вспыхнули, и посыпались крупные искры и тут же засочилась ручейком кровь. Мужчина, спохватившись, остановился, и, достав из кармана платок, стал поспешно обтирать мне лицо. Убедившись, что глаз цел и что кровь течет из небольшой ранки пониже брови, он облегченно вздохнул:
- Эк тебя угораздило! - и добавил: - Везучий...
Женщины, успокоившись, разошлись, грузовик уехал и я наконец пришел в себя. Отряхнувшись, я побрел домой.
Всю оставшуюся дорогу меня не покидало недоброе предчувствие и на душе было тревожно и неспокойно. Улица, которой я шел, была тихая и старинная, вся сплошь состоявшая из деревянных одноэтажных домов с петушками на крышах и узорными наличниками на окнах. Каменных домов было немного, среди них выделялся особняк светло-голубого тона, построенный в смешанном стиле, что-то вроде барокко, где размещался детский туберкулезный санаторий. Обычно я останавливался и подолгу любовался им, сейчас же я, ускоряя шаг, почти бежал и чем ближе подходил к дому, тем сильнее колотилось мое сердце. Дома меня приветливо встретила мать с дымящимся обедом на кухне. Я торопливо разделся, сбросил мокрые валенки и пошел мыть руки. Но только я сел за стол и поднес первую ложку ко рту, как со двора в форточку донеслось жалобное собачье тявканье. - Борька вернулся! - успел выкрикнуть я и как был - в тапочках и без пальто - выскочил во двор. - Вот что, вот что должно было случиться, - закрутилась в мозгу мысль, когда я неуклюже и радостно бежал на угол дома, к тому месту, откуда мне послышался лай.
Прошлым летом, в июле, дворовая собака Астра, коротконогая желтоватая сучка, принесла четверых щенят. Неуклюжие и трогательно-беззащитные, они сразу сделались любимцами детворы - их ласкали, лелеяли, кормили всем двором. Я очень хотел иметь свою собаку и выбрал себе одного кутенка. Он был очень забавным - кончики лап и хвоста его были белые, а сам он был нежно-коричневого цвета. Я ухаживал за ним все лето, соорудил удобную конуру из фанеры и картона и допоздна играл с ним по вечерам, мечтая, что когда-нибудь мама разрешит жить ему в нашей квартире. Я мечтал, понимая, что это невозможно - дома у нас уже жил большой боевой кот Васька бухарской породы, который терпеть не мог собак. Сердце мое сжималось от жалости к беспризорному щенку, которого я назвал Борькой. Теплые дни пролетели быстро, наступила осень, конура больше не спасала от дождя, и я переселил Борьку в подвал третьего подъезда, застелив угол возле паровой трубы старым тряпьем. Каждый вечер я приносил туда мисочку супа и мясных костей и из темноты мне навстречу с ласковым визгом бросался под ноги изголодавшийся щенок.
Однажды, придя как обычно, я не застал Борьку на месте. Прошла неделя, другая, я искал его повсюду - на улице, во дворе - и все напрасно. Некоторое время спустя поиски мои увенчались успехом - я нашел его. Грязный и промокший, весь в слипшихся комьях он жалобно скулил и скулил, не переставая, и никак не мог наесться. Я гладил и целовал его, а он мелко дрожал и прижимался ко мне, словно искал от кого-то защиты. Когда первые радости от встречи закончились, я обнаружил, что у него не было задних лап. То есть они, конечно, были, но это нельзя было назвать лапами. Кто-то, большой и сильный, безжалостно и равнодушно отдавил их ему и Борька ползал, передвигаясь на передних лапах и таская повсюду за собой оставшуюся неподвижную часть. Смотреть на это было ужасно. Каких только бед и несчастий не желал я тому человеку, кто, по злому ли умыслу или случайно, сделал щенка инвалидом, нет и не будет ему прощения!
Теперь мы виделись редко, Борька появлялся неожиданно, съедал все, что ему было приготовлено, и также внезапно исчезал, не желая, видимо, отягощать меня своим убогим и безрадостным существованием. Где он пропадал, прячась от ненастья и надвигавшихся холодов, не знаю, я уже отчаялся искать его и примирился с таким положением дел, но по-прежнему выносил на крыльцо подъезда тарелочку с супом. Наутро она зачастую оказывалась пуста, то ли приходил тайком Борька, то ли бродячие собаки натыкались в потемках на теплый ужин, воздавая хвалу небесам за свалившееся на них счастье. Кто знает...
Никогда не забуду нашу последнюю встречу - я шел в школу ко второй смене, днем, и за мной вдруг увязался Борька. Медленно и мучительно, напрягаясь из собачьих сил и стараясь не отставать, он упрямо полз за мной и мне поневоле приходилось замедлять шаг. А он все полз и полз, словно чувствовал, что больше не увидит меня и влажные собачьи глаза тихо смотрели с любовью и благодарностью. Я прикрикнул на него, прогоняя, - впереди лежала улица, по которой беспрерывно, с шумом, проносились машины. Этого препятствия ему было не преодолеть. Подрагивая уставшими лапами, он остановился и замер. Я перебежал улицу и, не оборачиваясь, пошел быстро в школу. Пройдя шагов пятьдесят, я все же не выдержал и обернулся - позади неподвижной точкой чернела грустная собачья фигура.
Больше я его не видел.
- Сережа, Сережа, иди домой, простудишься, - взволнованный мамин голос звал меня, а я все искал и искал своего щенка с белым кончиком на хвосте, своего Борьку, подарившего мне столько счастья и неповторимой детской радости, мне казалось, что он где-то здесь, рядом, просто я его не вижу, и я тру кулаками глаза, просыпаюсь, и подушка почему-то вся мокрая от слез...

Праздник на озере

Почему так светло, ведь уже вечер? И что это за вспышки такие - одна, другая, третья...? Молнии? А где же гром? И разноцветными молнии не бывают. А что же это тогда?
- Ракеты это, вот что, ими небо освещают, когда праздник, - деловито поясняет старший брат.
- Сиди здесь, никуда не уходи, я сейчас.
А интересно, не усидеть. Вот, например, играет оркестр. Солидные дяди сидят на стульях и важно так дуют в трубы. Хорошо получается, складно. Одна труба маленькая поет высоко, мелодию ведет, другие потолще, помогают ей, подыгрывают, и вместе музыка получается. Заслушаешься! А вокруг народу! Все в чистых одеждах, гуляют, взявшись за руки, кто-то расположился на траве, отдыхает, а кто-то уже катается по озеру на лодках. Вот бы туда! Надо подойти, посмотреть поближе. Пустите, не толкайтесь, ну пустите же! Уф, пробрался. Так вот откуда стреляют в воздух. И здорово же у них получается, я бы так не смог. Пистолет, наверное, тяжелый. Так, ракета взлетает и резко вниз - ух! Страшно, прямо дух захватывает.
- Ты чего ушел, я же просил не уходить. Потеряешься, а с меня спрос. Пошли домой, уже девять часов, - Володя хватает меня за руку.
- Ну, еще немного, ну чуть-чуть, пожалуйста.
- Никаких пожалуйста, идем, - твердит мне брат. - Потом мне влетит, а ты как всегда в стороне.
- Совсем не в стороне, а здесь, рядом. Ну, можно мне еще немножечко, чуточку.
- Вот зануда, пристал. Еще пять минут и все, сразу домой.
Я зачарованно стою, смотрю из любопытства по сторонам, почти кружусь и, кажется мне, весь мир, радостный и огромный, волшебный, искрящийся разноцветными, беспрестанно вспыхивающими струйками огня и наполненный сказочными, манящими звуками музыки, кружится вместе со мной, увлекая в незнакомую, взрослую жизнь, и я пугаюсь этого и все же иду, иду, принимая вызов.
Никогда после ни один праздник не был для меня так таинственно прекрасен и увлекателен как тот, проведенный когда-то в парке Якутова сорок с лишних лет назад возле Солдатского озера.

Детский дом

Одной из достопримечательностей нашего двора, что так удачно прикрыт от любопытных посторонних глаз высоким, желтым пятиэтажным домом 32 по улице Маркса, была длинная, нескончаемая гряда сараев и гаражей, по чьим неровным и кое-где прохудившимся крышам мы так любили бегать ребятней в детстве. Владельцы этих построек гоняли нас, как могли, но разве за ребятишками уследишь! Среди бойких и задиристых дворовых мальчишек я не отличался ни ловкостью, ни тем более физической силой, но старался все же не отставать, силился, как мог, и маяться мне приходилось чаще других. В один из таких моментов, когда, запыхавшись, на заплетающихся от усталости ногах, пытаясь в который раз догнать безнадежно убежавших вперед ребят, я вдруг запнулся об выступившую вперед доску и упал, разбив колено и разодрав новые, только что купленные штаны. Было больно и очень обидно, из ссадины текла струйкой кровь, но плакать было нельзя - засмеют! - и я присел на корточки, делая вид, что отдыхаю, хотя эта беготня мне давно уже надоела. Внимание мое привлек соседний двор. Я знал, что там детдом, но слово это всегда связывалось для меня с обычным детским садом, куда мамы водят своих детишек и оставляют, пока заняты на работе. Сам я в детский сад не ходил, мама смотрела за мной до школы, но смутное представление об этом все же имел. Поэтому детдом не возбуждал во мне какого-то особого беспокойства или любопытства. Сейчас же, присмотревшись, я заметил некоторые странности - на всем, что находилось в соседнем дворе, яркой краской были сделаны крупные надписи. Меня это удивило и насторожило - ну зачем, скажите, на детской скамеечке писать - скамья, на домике - дом, на ограде - забор? Это было непонятно и мне поскорее захотелось узнать, в чем тут дело. Подсказка пришла сама собой. Во дворе послышался шум, хлопнула дверь и группа детей ровным, аккуратным строем вышла и тихо расположилась на детской ухоженной площадке. Они играли молча, не ссорясь и не переговариваясь между собой, и во всем этом была какая-то неправда. Мне стало не по себе и чтобы отогнать закравшийся в душу страх, я начал громко говорить с собою и даже хлопнул раза два в ладоши. Вдруг один из них, коротко остриженный (кажется, они все были пострижены под полубокс), болезненного вида мальчик поднял голову и, увидев меня, бросил свое занятие и подошел к высокому забору, разделявшему наши дворы. Возникла долгая, напряженная пауза. Я спросил, как его зовут, сколько ему лет, но он не отвечал и только неподвижно, не отрывая взгляда, смотрел на меня. Лицо его изображало мучительную попытку понять, что от него требуют, наконец, исказившись в гримасе, оно задергалось и мальчик что-то радостно и невнятно промычал. Я вскрикнул от ужаса, все это время я следил за пареньком, ожидая, что последует дальше, словно завороженный и не в силах сойти с места, и опрометью кинулся бежать домой.
Так состоялось мое знакомство с глухонемыми детдомовцами, жившими по соседству с нашим двором.
После этого случая я опасался подходить к забору и если бегал с ребятами по крышам, старался не глядеть в их сторону. Однако в душе моей происходила незаметная работа. Я уже знал, что на свете есть инвалиды (однажды я видел безногого, сидящего на сколоченных крест-накрест досках на колесиках и передвигающегося с помощью рук - он был одет в какое-то тряпье и был грязен и космат), знал, что существует смерть и побаивался ее, хотя и не понимал, что это такое, но все равно долго не засыпал по ночам, со страхом думая, что засну и больше не проснусь, но с глухонемыми детьми я прежде не сталкивался.
Как-то мы с ребятами играли в футбол и сильно пущенный мяч, отскочив от трансформаторной будки, частенько служившей нам воротами, залетел на территорию детдома. Меня, как младшего, послали за мячом и я, подбежав к забору, к тому месту, откуда была вынута одна доска, дальше не пошел и громко прокричал:
- Мяч, мяч подайте!
- Чего ты кричишь, они же немые! - рассмеялись мне в спину ребята. Увлеченный игрой, я ничего не слышал.
- Ну вы что, не слышите, - мяч, мяч! - и показал рукой, что нужно сделать. Видимо, детдомовцы увидели меня, потому что один из мальчиков обернулся и удивленно разглядывал воздушные знаки, которые я усиленно чертил рукой, пытаясь объяснить, что мне от них нужно. Наконец, он сделал неуверенный шаг по направлению к мячу, лежавшему от него в трех метрах, я радостно вскрикнул, замахал руками и мальчик, словно что-то поняв, подошел к мячу, и, заулыбавшись, взял его в руки.
- Теперь кинь его, дай мне, скорей, - попросил я. Мальчик стоял, не двигаясь, с застывшей и однообразной улыбкой на лице.
- Чего ты там возишься, давно бы сам сходил! - донеслось с нашего двора.
- Да подождите вы, не видите - с немыми разговариваю! - отмахнулся я и продолжил свое общение с детдомовцем, который уже шел мне навстречу.
- Ну вот, молодец, хороший, все понял. Спасибо! - поблагодарил я, забрал мяч и хотел было уйти, но не смог, потому что на меня в упор, неподвижно, тупо и внимательно, смотрели черные влажные глаза, ожидая, видимо, от меня иной благодарности. Так порою собака рабски-ласково смотрит на хозяина и униженно виляет хвостом, ожидая от него подачки за правильно выполненное поручение. И мне вдруг стало так жалко детдомовца, так жалко, что душа моя обнажилась и задрожала, лишившись привычной защитной оболочки, стало стыдно и больно, но что я мог сделать для него, сделавшего мне шаг навстречу из своего далекого, чужого и беззвучного мира? С собой у меня не было ничего, что могло бы обрадовать мальчика, и я, протянув руку, просто погладил его по волосам. Выражение его лица вмиг изменилось, черты разгладились, помягчели, весь он как бы стал добрее и человечнее и на мгновение мне показалось, что предо мною обычный мальчик, такой же, как и мы все.
- Серега, ну долго ты там? - окликнули меня со двора и я, взволнованный, побежал к своим.
Больше я не боялся детдомовцев, их странного и необычного поведения, привык к ним и когда встречал на улице колонну молчаливых детей в одинаково серых и застиранных костюмчиках, не сторонился, а, напротив, старался разглядеть их хмурые и задумчивые лица, найти в них хотя бы черточку похожести на нас и если мне это удавалось, я радовался, ощущая себя частицей необъятного в своем разнообразии мира, в котором мы все обречены жить.

На Дёме

Все, кто когда-либо жил или останавливался в Уфе, восхищаясь ее удивительно живописным месторасположением (город стоит на неприступном возвышении, омываемом с разных сторон двумя большими и полноводными реками - Белой и Уфимкой), не может не сказать нескольких добрых слов о третьей реке, небольшой тихой речушке, покорно впадающей в Белую возле громады железнодорожного моста и носящей странное и теплое имя - Дема, так трогательно воспетой еще в прошлом веке нашим земляком Сергеем Тимофеевичем Аксаковым. Уже само это название привораживает, неизъяснимо притягивает к себе и в этом слове попеременно слышится то урема, то дрема, непонятным образом убаюкивая наше воображение. Мелкая, извилистая, наполовину высыхающая в засушливые годы, она тем не менее хранит в себе множество нераскрытых тайн и легенд. Отец рассказывал мне, как одного его знакомого долгие шесть часов вместе с лодкой, словно гигантский живой мотор, таскал за собой по осенней холодной воде двухметровый сом и торпедой ввертывался, уходил на глубину, пытаясь потопить лодку и рассчитаться за все со своим обидчиком, пока наконец не выдохся и не смирился с печальной участью. Все мое детство прошло на этой тихой и уютной речке, здесь мы с братом подолгу и с нетерпением удили разную некрупную рыбу, ожидая, пока отец закончит писать очередной свой этюд, сюда мы ходили с друзьями купаться и здесь я впервые научился плавать. В моей памяти осталось несколько интересных случаев, разыгравшихся на моих глазах, об одном таком эпизоде мне хотелось бы сейчас рассказать.
Любимым местом нашего пребывания на Деме было кафе "Золотая рыбка" и окрестности возле него. Проезжая мост и сворачивая вбок, на проселочную дорогу, вившуюся вдоль речки, отец высаживал нас с братом, оставляя до позднего вечера, а сам уезжал на этюды. То ли действительно здесь клевало, то ли сюда проще было добраться на двухцилиндровой мотоколяске, не знаю, только мы перебывали здесь сотни раз, отыскивая все новые и новые, скрытые от постороннего глаза и не засиженные другими рыбаками, места. Частенько мы рыбачили прямо под мостом, возле "быков"( так почему-то называли железобетонные опоры, поддерживающие на себе пролеты моста), и порою имели неплохой улов. Обычно шел окунь; молодые самцы охотно клевали на живца, которого мы вылавливали с помощью марли тут же, возле берега, заходя по колено, а и то по пояс, в воду, крупный брал только на червя. Как-то я тут поймал окуня в две детские ладошки и окрыленный успехом, сразу взвесил его и тщательно смерил длину, записав в тайную тетрадь (в то лето я вел такие записи, желая, видимо, подсчитать общий улов за все лето). Все это неожиданно открылось и долго потом надо мной смеялся старший брат, который всегда ловил больше меня, но не придавал этому никакого значения.
Однажды на наше место пришел какой-то посторонний и угрюмый человек. По виду и поведению назвать его рыбаком было нельзя, он был одет в городскую одежду, без резиновых сапог выше колена, каковые всегда служили нам приметой истинного рыбака, без коробочки со снастями, и отыскав поблизости небольшую палку, привязал к ней удочку, насадил живца, и ткнув палку в землю, бросил живца в воду.
- Глядите, чтоб не уплыла! - крикнул и ушел по берегу, скрывшись в кустах. Мы и внимания не обратили - мало ли кто ходит рядом, лишь бы не приставали и не мешали рыбачить. Но не прошло и десяти минут, как он прибежал обратно и нервно замахав руками, раздраженно закричал:
- Что ж вы не смотрите, оставить вас нельзя! Еще немного, и все бы пропало!
Действительно, по воде кругами ходил невиданный поплавок - это было недавнее самодельное удилище, сделанное из палки, которая, то уходила под воду, то опять выныривала на поверхность. Изловчившись, незнакомец поймал ее и тяжело, с усилием, стал тащить на себя. Рывок, другой и на берег к удивлению окружающих шлепнулся огромный судак, длиной, повидимому, не меньше метра. Подпрыгивая и отчаянно крутясь в воздухе, распустив все свои плавники, в том числе и главный, спинной, с острыми и очень болезненными иглами, он встал в последнюю оборону, не подпуская никого к себе и не желая просто так сдаваться людям.
- Все, попался, не уйдешь!
Человек радостно и жадно засуетился, пытаясь подобраться к рыбе, но ошарашенный судак продолжал судорожно дергаться и бился в последней, угасающей агонии, перемещаясь тем временем к воде, туда, где было его спасение. Все рыбаки побросали свои удочки и встали полукругом, ожидая, что будет дальше. Чувствуя, что добыча ускользает, незнакомец разъяренно схватил оказавшуюся под рукой длинную жердь и начал ею бить, колошматить бедную рыбину. Выпучив налитые кровью глаза, судак увертывался, как мог, но удары сыпались на него со всех сторон, как град во время дождя, и чешуя разлеталась во все стороны. Это был настоящий бой, мучительная неравная схватка охотника и зверя и, конечно же, победа была предопределена. Не знаю, почему, но мне вдруг захотелось помочь судаку (ну зачем бить-то, - в сердцах восклицал я про себя) и втайне я пожелал ему добраться до воды, с надеждой следя за поединком.
Этого не случилось. Вконец истомленный судак перестал шевелиться и обессиленный затих, вытянув по песку свое длинное и израненное тело. Тут же, без промедления, человек набросился на него, лег, придавив своим весом, просунул под жабры палку, ту самую, что послужила ему удилищем, и взвалив судака на спину, быстро зашагал к остановке, не попрощавшись с нами и оставив полиэтиленовый пакет, где беспомощно плавали несколько мелких рыбешек. По-видимому, от такой удачи у него все перемешалось в голове.
Я стоял, как вкопанный, под мостом, пораженный увиденным, и невольно провожал счастливца взглядом, а вода ручейком тихо вытекала из пакета и рыбки уже прыгали по песку, очутившись на свободе и не зная, что с ней делать.

Как хотелось бы мне полететь в небо легкою ласточкой
И родные места с высоты, не спеша, оглядеть.
И, слезу утерев, вспомнить детские наши чудачества
И в беседке Случевского парка весной посидеть.
И я отдал бы все, чтоб увидеться с мамою,
И отца на бегу неуклюже обнять!
Пусть береза мне машет листвою упрямою -
Ничего не вернуть, только верить и ждать.

"Все васильки, васильки, сколько мелькает их в поле..."

Нет на свете людей, которые бы в той или иной степени не были виноваты перед своими родителями, предшественниками, давшими нам право на жизнь. Это дарованное свыше право вселяет надежду и ожиданием счастья переполняет душу, теряя голову, мы проваливаемся в самую глубь лабиринта невзгод и прегрешений в погоне за призрачным благополучием, забывая обо всем и обманывая себя и своих близких.
Я - один из тех, чья вина перед матерью тяжела и неизгладима. Вспоминаю ее лицо, задумчивое и строгое, печальное, которое сразу преображалось, стоит только на нее взглянуть, украшаясь доброй и застенчиво-милой улыбкой. Создавалось впечатление, что она совсем не умеет сердиться, настолько мягкий и уступчивый был у нее характер. Нам с братом жилось привольно и легко, мама ходила за нами до третьего класса, как за малолетними детьми, кутая в ватные одеяла, борясь со сквозняками и бесконечными простудами, отпаивала малиновым вареньем и душицей, и терпеливо перетаскивала нас на себе каждую субботу после купанья, опуская в теплую, нагретую постель. После переезда мы жили на первом этаже, пол был холодным и мама, как могла, берегла наше здоровье. Будучи впечатлительным и слабым мальчиком, я большую часть времени просиживал дома, общаясь чаще с книгами, чем с приятелями и моим кумиром был отец, работавший художником. Мама оставалась как бы в тени. - "Слова из тебя не вытянешь, дядя Стася родимый," - отшучивалась она в ответ на мое угрюмое молчанье, когда я приходил из школы и неохотно делился с ней новостями. Я сильно картавил, с трудом давались мне шипящие звуки, и мою сбивчивую и невнятную речь мало кто мог разобрать. Над этим изъяном все смеялись, особенно усердствовали дворовые мальчишки, дома от насмешек спрятаться было некуда и я отмалчивался, избегая длительных расспросов. Мама жалела меня, защищала от нападок неуемной ребятни и постепенно ко мне прилепилось прозвище - "маменькин сынок".
Сколько помню, мама все время что-то делала - стирала, гладила, шила, готовила, убиралась по дому и беспрерывно штопала старые носки и чулки. Их была у нас целая груда, два больших выдвижных ящика старинного шифоньера были заполнены доверху изношенным тряпьем. Откуда что бралось?! По долгим зимним вечерам, когда телевизоры были большой редкостью и все собирались возле репродуктора послушать радиопостановку или концерт легкой музыки, мама как-то незаметно, с улыбкой, при свете настольной лампы, починяла прохудившиеся носки. А они все рвались и рвались, протираясь в новом, неожиданном месте, и мама, вздохнув, - "На вас не напасешься," - принималась за повторную работу.
Если штопкой она занималась по необходимости и из экономии, то шить она любила. Не умея раскраивать материал, она тем не менее шила добротно и уверенно по готовым выкройкам, которые находила в журнале "Работница", и до школы мы с братом всюду появлялись в клетчатых маминых костюмчиках, по которым нас обычно и узнавали. Дома привычно и легко жужжала желтенькая швейная машина с ручным приводом, одна из первых семейных покупок, и мама подолгу не расставалась с ней, старательно овладевая азами рукодельного мастерства.
Раз в две недели она затевала стирку. Стирка была большая и растягивалась на весь день, квартира наполнялась душным и влажным воздухом, в котором тяжело ощущался неприятный, колючий запах хозяйственного мыла. Мама кипятила белье перед стиркой в мыльном растворе, взгромождая на газовую плиту двухведерный алюминиевый бак, где рядом с бельем всегда плавало множество разноцветных обмылков. Стиральных машин еще не придумали и мама все перестирывала на руках, до мозолей сбивая натруженные ладони. Усталая, в мокром цветастом халате, она несколько раз на дню выходила во двор развешивать чистые простыни и пододеяльники. Многие хозяйки тогда сушили белье таким же образом и это считалось в порядке вещей. Высушенное белье складывалось на обеденном столе и вскоре там же начиналась глажка. Первый утюг, который я увидел, был газовый, со съемной ручкой. Сделанный из цельнолитого куска металла, он докрасна нагревался на газовой комфорке, затем ухватывался деревянной ручкой и переносился в столовую. Мама обыкновенно работала с двумя утюгами и пока гладила одним, остывающим утюгом, второй стоял на огне. Потом она бежала на кухню и меняла утюги. Газовый утюг был значительнее тяжелее электрического, это я запомнил на всю жизнь, когда уронил его на ногу при неудачной попытке использовать в качестве гантели.
Часто по ночам я просыпался от неяркого желтого света, слабо стелющегося по коридору, у меня сжималось сердце и, прерывая сладкий сон, я вставал и упрямо шел на кухню, подталкиваемый только одним желанием - почему мама столько работает, ведь кругом ночь и все уже спят!? Я старался ей как-то помочь, облегчить непосильную, непонятную мне женскую долю, кроме жалости, у меня ничего не было.
Нина Алексеевна Круль, в девичестве Овчинникова, родилась 11 мая 1927 года в Сибири на станции Алейск, что неподалеку от Барнаула. Бабушка Софья Павловна Белякова была уроженкой Балашова Саратовской губернии, росла и воспитывалась в крепкой семье зажиточного скорняка, училась в приличной гимназии, пока Советская власть не обратила на них свое внимание и семью раскулачили. Отец бабушки Павел Беляков, всю жизнь работавший на семью и трудом скопивший небольшое состояние, не перенес свалившегося на него позора, слег и вскорости умер, в бреду повторяя - "За мной придут, придут, должны придти". До последнего дня он надеялся, что ему вернут дом и хозяйство. Этого не случилось и пятеро детей, кто в чем был, оказались на улице. Братья разбрелись в Таганрог и Вологду, Софья вместе с сестрой Клавдией на свой страх и риск отправились в Сибирь, где и встретили свою судьбу. Иван Соколов, сын ярославского протодьякона, и Алексей Овчинников, недоучившийся гимназист из Петрограда, сосланные в Новосибирск за связи с классовым врагом, быстро нашли общий язык, подружились и в одно время сделали сестрам предложение.
Бурные двадцатые годы развели друзей - Соколова отправляют учиться в Ленинградский ветеринарный институт, по окончании которого он работает на строительстве Турксиба - Туркестанско-Сибирской железной дороги, где ремонтирует главный и единственный тогда транспорт - лошадей и быков. Овчинникова, после определенных колебаний и учитывая руководящие качества и технические навыки, назначают директором МТС на станции Топчиха, куда он перевозит свою, уже расширившуюся семью.
Нагрянувшая война спутала все планы и хотя у Овчинникова имелась защитная бронь, он в общем эшелоне отправляется на фронт, не желая отсиживаться в тылу. Смертельное ранение в живот в августе 1943 года под Сухиничами оборвало блестящую карьеру майора, к тому времени занимавшего пост ответственного секретаря полка.
А дома, в Топчихе, его ждали жена и четыре малолетние дочки. Мимо проносились поезда, груженые замерзшей свеклой и станционные пути были сплошь усеяны бесформенными красноватыми плодами. Люди собирали их и ели - свекла составляла главный рацион тогдашнего питания. Не всем это было по силам - две младшие мамины сестренки, мучась животом, умерли в раннем возрасте и не дождались дня, когда семья вдовы красного командира получила от властей долгожданную поддержку - старую ялую корову Маньку, почти не дававшую молока, обменяли на молодую корову из колхозного стада по кличке Чайка. Это было как раз вовремя - оставшиеся в живых, Нина и Алла, впервые за долгие годы наелись досыта.
После того, как закончилась война, в 1946 году, бабушка по приглашению сестры переезжает в Уфу. Клавдия Павловна уже жила там и имела свой угол благодаря свояченице, бывшей замужем за Веретенниковым, тогдашним министром сельского хозяйства республики, и хотя Уфа была закрытым городом, для родственников делали исключения.
Я неясно помню детство, проведенное в доме номер девять по улице Ленина, но по-прежнему, когда в спешке прохожу мимо, что-то рвется в груди, я замедляю шаг, смотрю на дом и меня неудержимо тянет заглянуть вовнутрь, подняться на верхний пятый этаж, где мы жили, пройти на кухню и прислониться к узкому и длинному окну, выходящему на двор, где я подолгу стоял, замирая от страха и любопытства. И по-прежнему меня тянет в маленький сквер, что на углу Коммунистической и Ленина, где когда-то тихо журчали миниатюрные фонтанчики, ворковали непоседливые голуби, разыскивая хлебные крошки, и шумно бегали нарядные ребятишки. Мама рассказывала, что часто ходила с нами гулять в этот сквер, толкая впереди себя простенькую деревянную коляску.
Не знаю, до сих пор не пойму, что меня толкнуло на необдуманный поступок и заставило взять из маминого кошелька деньги. На улице стояло лето, знойный полдень, нестерпимо хотелось мороженого и взрослые мальчишки решили в шутку меня испытать - смогу ли я незаметно от родителей вынести из дома деньги. Мне было пять лет и я был горд оказанным доверием. Осторожно, чтобы не разбудить задремавшую на часок маму, я на цыпочках пробрался в комнату и положил в карман десять рублей.
Реакция последовала незамедлительно - обнаружив пропажу, мама быстро установила виновника и, возмущенная кражей, потащила меня в отделение милиции. Я не хотел идти, плакал и вырывался, но мама держала крепко, приговаривая, что вор ей не нужен и что сейчас она сдаст меня в тюрьму. Это было полной неожиданностью, я-то думал, что меня не станут наказывать и мне совсем не хотелось попасть туда, где ходили угрюмые люди в военном и лаяли беспрерывно собаки.
Это был первый урок мужества и прямоты, который преподала мне моя мать, мягкая и стеснительная женщина. Сама она никогда не брала чужого и сердце ее было свободно от зависти и корысти.
Переезд в Уфу оправдал возлагаемые на него надежды - Клавдия Павловна выхлопотала сестре и двум ее дочерям освобождающуюся комнату в коммунальной квартире, где проживала сама, и вскоре мама поступает в кооперативный техникум. Однако стать специалистом ей не удалось. Еще будучи студенткой, она знакомится с отцом и, уступая его настойчивым ухаживаниям, выходит замуж, навсегда распрощавшись с профессией товароведа. Замужество сыграло роковую роль в ее жизни, мама как-то быстро смирилась, сникла, взвалив на себя тяжелый груз нескончаемых домашних хлопот и добровольно ограничив круг интересов детьми, мужем и его знакомыми. Спустя несколько лет трудно было узнать в располневшей, притихшей женщине хрупкую девушку с обворожительным взглядом, который когда-то сводил с ума молодых ребят и сокурсников по учебе.
Кто возьмется описать трагедию, разыгравшуюся в ее задумчивой и тихой душе?
Я ничего этого не знал. Мне всегда казалось, что мама, простодушная и доверчивая женщина, которую мало интересовали события (она редко читала газеты и доверялась одному репродуктору), с трудом успевает за бурной, изменяющейся жизнью. Складывалось впечатление, что она поставила крест на своем развитии и отгородившись от внешнего мира, ушла в себя. Она была счастлива нами, своими детьми, до тех пор, пока это было возможно, пока мы жили вместе, одной семьей. Видимо, это и была вся ее жизнь с заботами и огорчениями, переживаниями и постоянными тревогами и которую я никак не мог понять (что толку теперь в этих признаниях? - ничего уже не поправить и маму не вернуть, как не вернуть назад промчавшегося мимо клубка жизни).
Снова и снова встает перед глазами полузабытый, выпавший из памяти эпизод - раннее прохладное июльское утро, я возвращаюсь домой после взбалмошной и бессонной ночи, проведенной с друзьями в общежитии института. Двор еще пуст, тишина, но солнце уже встало и словно прожектором, слепит глаза, тревожа и радуя. Подходя к подъезду, вижу на крыльце маму в домашнем халате и с ужасом вспоминаю, что не успел ее предупредить. Все, конец! - со страхом думаю и ноги, подгибаясь, сами замедляют ход. Мама неуверенно встает и делает шаг мне навстречу.
- А я и в милицию и в морг уже звонила, думала, тебя в живых нет, - вдруг заплакала она и в изнеможении опустилась на табурет. Оказывается, она просидела на этом табурете всю ночь, с надеждой и тоской, бессмысленно вглядываясь в обступившую темноту, и некому было ее утешить - отец в командировке, а Володя уже жил отдельно.
- Мама, пойдем домой, неудобно, - я обнимаю ее за усталые плечи и отвожу на кухню, ставлю на плиту чайник.
Боже мой, сколько же я причинял ей страданий и беспокойства! А она все терпеливо сносила и гордилась моими успехами в учебе, часто повторяя, что, когда вырасту, то я непременно стану профессором, заработаю мешок денег и, конечно, полмешка отдам ей и она, наконец, разбогатеет. Не скажу, чтобы мы жили бедно, но такая уж у нее была поговорка.
Мама любила петь. Тихая, нескончаемая печаль слышалась в ее голосе, когда склонившись над швейной машинкой она подолгу напевала протяжные русские песни и мелодии своей молодости. Пела она трогательно, словно стыдилась своего голоса, бархатного, теплого, грудного, и своим пением буквально завораживала мое детское сердце. Казалось в этот момент, она понимает что-то такое, о чем нельзя говорить вслух, и которое можно неосторожно разрушить одним прикосновением и я задерживал дыхание, вслушиваясь в странные, непонятные слова:

Все васильки, васильки,
Сколько мелькает их в поле!
Помню, у самой реки
Их собирали для Оли.
Оля возьмет василек,
Низко головку наклонит.
- Милый, смотри, василек
Твой поплывет, мой утонет!
Милый тут вынул кинжал,
Низко над Олей склонился.
Оля закрыла глаза,
Венчик из рук покатился.
Наутро пришли рыбаки.
Олю нашли у залива.
Надпись была на груди -
"Олю любовь погубила".

Откуда она знала эту песню? Кто пропел ее маленькой, неказистой девочке в глухом сибирском городке и чем эта банальная история с душераздирающим финалом могла тронуть ее сердце? Может, своей неправдоподобностью (какая девушка не мечтает о яркой, романтичной любви), или в этой песне ей пригрезился отзвук своей собственной судьбы, которая сложилась, наверное, не совсем так, как бы ей хотелось? А может, мама просто пожалела Олю, как жалела всегда убогих, несчастных и голодных. Помню, как у нас по воскресеньям отъедались на неделю вперед студенты из общежития Сергей Маслов и Коля Калмыков. Мама готовила всегда много (на весь подъезд, как подшучивал отец): суп - так полную кастрюлю, макароны с мясом - так целую сковороду, беляшей - полный чан с верхом. Все это уничтожалось в один присест и ничего не пропадало - рядом постоянно крутились приблудные собаки и кошки.
Больше эту песню я нигде не слышал и запомнил ее с маминого голоса. В отношении автора стихов вышла вот какая история. Уже после смерти матери, за поминальным столом, Борис Домашников, известный художник, с которым отца связывала многолетняя, хотя и неровная, дружба, высказал предположение, что им мог бы быть Алексей Апухтин, русский поэт, автор нашумевшего в прошлом романса "Пара гнедых, запряженных с зарею". Обрадованный возможной находкой, я быстро разыскал сборник стихов Апухтина и, действительно, в стихотворении "Сумасшедший" обнаружил похожие строки:

Да, васильки, васильки.
Много мелькало их в поле.
Помню, у самой реки
Мы их сбирали для Оли.

Правда, на этом похожесть обрывалась и дальше следовала совершенно другая история, не лишенная драматизма и психологической достоверности, чего, к сожалению, не скажешь о самой песне, тяготеющей к простонародному, грубоватому напеву. Если предположить, что Домашников прав, то каким образом произошла эта странная, резкая трансформация, приведшая к полному изменению смысла? - это осталось загадкой.
В конце шестидесятых, когда мы с братом учились в старших классах, между родителями вспыхнула ссора, замешенная на ревности и былой домашний уют треснул по всем швам - в семье произошел последний и окончательный разлад. Чтобы как-то обеспечить старость, мама пошла на работу. Устроиться по специальности ей не удалось (навыки товароведа были утеряны) и ее приняли контролером на стадион "Труд", тот самый, где мы с Сашкой Ларионовым мальчишками бегали смотреть мотогонки, поболеть за

Всем, кто заходил на страничку с моими рассказами, с радостью сообщаю - в июле-августе этого года издательство "Белая река" готовит к изданию новую книгу "Там, где дом моей матери" с рассказами, стихами, нотами песен и старыми добрыми фотографиями. Презентация книги состоится на открытии магазина Блохина на Центральной.
Всем читателем огромное спасибо!

Сергей Круль

Магазин это в шестидесятые года назывался "Знание" и находился на Ленина возле трамвайного кольца, неподалеку от "Детского Мира", где находится и теперь. Только "Детского Мира" уже нет и называется книжный магазин -"Белая река'. Это и есть бывший магазин Блохина и который должны, как мне объяснили, заново открыть в июле-августе. Если все пройдет удачно, к этому времени должна выйти из печати и моя новая книга.
Что касается моих книг, то их у меня три и купить их, к сожалению, можно только у меня, ибо размещать их в уфимских магазинах и неудобно и накладно. Обычно я продаю книги на своих концертах, но летом, скорее всего, их у меня не будет. Вполне возможно, я принесу их на летнюю презентацию.
Познакомиться с моими текстами можно по ссылке http://www.proza.ru/author.html?skrul. Там же есть ссылка и на мои песни.
Приятного чтения и прослушивания!

С уважением, Сергей Круль

Думаю, лучше встретиться на презентации магазина, ждать осталось совсем немного, один-два месяца. Там обо всем и договоримся. Но можно и позвонить -
мой телефон - 8-917-765-0247

Сергей.